Одно из последних произведений национального адыгского мастера Нальбия Куека – роман в новеллах «Вино мертвых» (2002) – несмотря на свое мрачно-пессимистическое заглавие, в чистом виде – гимн жизни. Причем жизни не одного человека, а древнего адыгского рода, и на его примере – всего адыгского народа на протяжении прошедших тысячелетий и со взглядом в будущее.
Бессмертен род людской, бессмертен нарт, поднимающийся и возрождающийся как птица феникс после любого испытания, вплоть до смерти. Да, смерть всемогуща, испить вино мертвых придется каждому, даже самому Великому Богу, но жизнь, состоящая из Звука и Света, сильнее. И снова, уже в который раз, Тлепш – Великий Бог нартов, – продолжится в своем сыне, рожденном от земной женщины Адиюх, и вновь продлится нартский род, и вновь нарты будут воевать и строить, играть свадьбы и хоронить погибших, рождаться и умирать. Но эта развязка, включающая рождение нового, сотканного из Света нарта, а также содержащая смерть Тлепша, наступает лишь в финале – в последней, семнадцатой новелле.
Завязка же этого неожиданного, мистически-манящего и философски-неспешного повествования уходит далеко в уже необозримое прошлое. Начальное действие происходит на земле нартов и основано на фольклорных мотивах – нартском эпосе. Эта коллизия состоит в появлении на адыгской земле нового рода нартов – Хаткоесов, сотни и сотни лет дальнейшего существования которого и составили сюжетную основу произведения.
Географические рамки повествования неизменны на протяжении всего романа, – как уже отмечалось, действие происходит на земле адыгов. Хронологические же рамки повествования весьма обширны: они включают самую зарю существования адыгов как этноса, средневековье, XVIII – XIX вв., Кавказскую войну, Октябрьскую революцию, Великую Отечественную войну, послевоенные годы. Современность же символизируют в романе две последние новеллы: «Так и будет» и «Он, этот бог, сотворен Хаткоесами». Бой Черного и Белого всадников в первой из указанных новелл, знаменует собой вечное и длящееся по сей день противостояние добра и зла. Здесь автор предпочитает жизнеутверждающий финал – свадьбу героев, символизирующую мотив продолжения жизни. В новелле же «Он, этот бог, сотворен Хаткоесами» писатель пошел еще дальше по линии жизнеутверждающей философии – здесь происходит рождение нарта как символ полного торжества жизни и ее бесконечности.
Первая новелла романа – «Кунтабеш и сын Хаткоесов», – содержащая эпизод появления на свет нартского рода, целиком состоит из гипербол и художественного преувеличения, которые можно аргументировать авторским и разделяющим его читательским патриотизмом, национальной гордостью. Гордимся мы землей нартов – горами, лесами и реками, ее песнями, но в самой превосходной степени – ее народом, нартами. Нарты – сказочные витязи, реально живущие на Земле гор, ищущие подвигов, и с легкостью свершающие их. Один из таких подвигов одного из таких витязей и положил начало древнему роду Хаткоесов и дальнейшему повествованию.
Автор явно неравнодушен к своему народу и его прошлому. Более того, он восхищается им. И все-таки в этом восторге он не забывает и об объективности. Не далее, чем на следующей странице, да и в ходе всего дальнейшего повествования, он честно признает пороки и несовершенства адыгов – к примеру, такие как гордыня, тщеславие, неуемная жажда славы и даже вроде бы не характерное для кавказских народов, но порой проскальзывающее неуважение к женщине-матери и к женщине-жене. Так, в эпиграфе к первой новелле завязывается спор двух собеседников, один из которых говорит о своей любви к женщине, другой же возражает ему: «Посмотри на песок, на котором я лежу: это самая мягкая постель, потому что ее не стелила женщина; взгляни на это небо: это самое чистое покрывало, потому что его не касались женщины; и у кого я научусь жить: у этого мудрого дерева, отдающего всего себя миру, или у ненасытной женщины, забирающей не только все твое, но и тебя самого?» (Здесь и далее в тексте приводятся номера страниц издания: Куек Н. Вино мертвых: Роман в новеллах. – Майкоп: Адыг. респ. кн. изд-во, 2002) (С. 5). Однако, судя по всему, сам автор не разделяет этой жесткой позиции, т.к. эпиграф подписан: «Из не вошедшего в книгу», а значит, этим мыслям отказано в праве обнародования.
На протяжении всех семнадцати новелл на страницах незримо присутствуют два постоянных героя. Они не ведут нить самого повествования (за исключением двух, посвященных каждому из них новелл), но неотлучно сопровождают и иногда (в эпиграфах) предваряют его. Эти двое – более молодой, романтичный, не по возрасту рассудительный Ляшин и умудренный жизненным опытом и оттого гораздо более прагматичный любитель выпить Фэнэс с его неотлучным возгласом «О-ха-хай!».
Диалоги, реплики и афоризмы, произносимые этой неразлучной парой и в большинстве своем сконцентрированные в эпиграфах, – настоящие жемчужины авторской мысли и, видимо, результат многолетних философских размышлений, средоточие его жизненной мудрости вкупе с мудростью народной. Чего стоит, например, такое поучение Фэнэса: «С какой бы вершины ты ни смотрел, ты увидишь только то, что позволит тебе вершина. А зачем тебе это? Ты смотри с собственной вершины – со своей высоты. Нет ничего ни выше и ни ниже того, что уместилось в тебе от подошвы ног до макушки. О-ха-хай!» (С. 74). И многие, многие другие. Эти эпиграфы-диалоги – своеобразные «концентраты» философской стихии всего романа.
Первоосновой же всего произведения является народный адыгский фольклор. Он – и в сюжетах, и в конфликтах, и в характерах. Встреча с героями первой новеллы заставляет вспомнить читанные и перечитанные в уже далеком детстве «Адыгейские народные сказки», и тут же возникает непреодолимое желание перечесть их, вновь окунуться в эту волшебную атмосферу, где добро побеждает зло, где мужчины мужественны и отважны, а женщины женственны и верны.
Некоторые мысли автора, озвученные его героями, носят остросоциальный и историко-аналитический характер. Так, описывая своего героя – нарта Кунтабеша, явно олицетворяющего реального исторического адыга, – автор в одном из эпизодов замечает: «Одним круговым движением меча он вырубил в стене проем, равный своему огромному телу, потому что его не учили открывать двери» (С. 8). Уж это ли не прямое указание на повторяющуюся из столетия в столетие историческую ошибку адыгского народа – не искать обходных путей, а идти напролом, ошибку, стоившую ему, как показала вековая история, тысяч и миллионов человеческих потерь. Или прямой намек на современность – укор, брошенный Кунтабешу другим нартом: «Ты скачешь задом наперед, славный витязь. Ты хочешь выскочить из сегодняшнего дня обратно во вчерашний день» (С. 10).
Или, в качестве укора адыгскому «эгоистическому» менталитету: «…у него (Хата Дэдэра – Ф.Х.) на языке вертелся один второстепенный вопрос: а что, я один в ответе за всю Хатскую землю? Но Дэдэр быстро забыл эти слова, потому что ему не хотелось с кем-то делить свою славу, да и кто и когда видел такое, чтобы двое Хатских витязей сражались вместе с врагами?» (С. 53). Не это ли ярое нежелание объединяться уже сослужило, и не раз, более чем плохую службу адыгскому народу? Или опять история и адыгский менталитет: «Как стоял, так и упал Хат Осмез, во весь свой огромный рост», – не подгибаются от слабости ноги у нарта (С. 25). Так и народ адыгский – его история ведет лишь крупный, «по максимуму», счет, без «размена на мелочь»: если жить, то в миллионном составе; если погибать, исчезать с лица земли – то теми же миллионами. Кстати, новеллу, посвященную началу конца адыгов – Кавказской войне, автор с болью предваряет таким эпиграфом: «Убить черкеса – это честь для каждого… Это не просто война с черкесским народом, это война с каждым черкесом… (Из печалей Ляшина)» (С. 212).
Далее остановимся на жанровых, композиционных, стилистических и других художественных особенностях романа. В данном случае такие достаточно определенные и общепринятые литературоведческие понятия, как «сюжет», «коллизия» и пр. выглядят весьма условными, а границы повествования – весьма прозрачными, т.к. сложно проследить развитие сюжета, конфликт, фабулу и вообще определить каким-либо термином жанр этого необычного произведения.
Тем не менее, следует отметить, что в ряде других известных случаев наличие четко прослеживаемой сюжетной линии, к сожалению, далеко не всегда является гарантией того, что произведение обладает какими-либо художественными достоинствами. Так же и отсутствие чеканно просматриваемого сюжета отнюдь не означает отсутствия необычных идей и неожиданных находок автора. Другими словами, традиционность и качественность – понятия отнюдь не взаимообусловленные. В таком, можно сказать, новаторском, ключе и следует воспринимать эту философскую прозу Н. Куека.
Многое в этом произведении: риторические вопросы, обращения, развернутые метафоры, образ-переживание, поэтические символы – эти и другие композиционные приемы недвусмысленно указывают на принадлежность каждой из новелл к лирико-философской прозе. Явным преобладанием лирической струи и объясняется некоторая своего рода «ущербность» эпической стороны повествования. Здесь же наблюдается и вполне закономерное для лирического текста вытеснение традиционного сюжета психологической мозаикой настроений, чувств, прерывистыми скачками мысли и свободным полетом авторской фантазии, навеянной фольклорными мотивами.
Также в некоторых новеллах присутствует один из важнейших атрибутов лирической прозы – исповедь. К примеру, исповедальные вкрапления весьма колоритно индивидуализируют и в своем роде одушевляют повествование в таких новеллах, как «Татлеустен и Амида», и особенно – в новелле «Русский офицер». Здесь исповедально-философская мысль главного героя пронизывает и оттеняет динамично развивающийся, хронологически развертывающийся сюжет, а авторское сознание художественно претворяется в фактическом событийном материале.
Воспоминание – в качестве лирического приема – также присутствует в произведении, что особенно ярко проявляется в новелле «Смерть мамлюка». Фактически, воспоминание составляет сюжетный остов новеллы. Субъективный мир лирического героя и окружающий его событийный мир, воспроизведенные в рассказе от третьего лица, взаимно дополняют друг друга. Более того, они образуют единое органическое целое, которое сопровождается непосредственными жизненными наблюдениями и восприятиями лирического героя.
В плане стилистическом авторской находкой можно считать такой часто применяемый им прием, как построение ряда предложений в условном наклонении. Этот, казалось бы, нехитрый ход позволяет психологически достоверно обнажать не только уже существующие чувства, реакции и эмоции героев, но и ход их в случае того или иного дальнейшего развития и разрешения сюжетообразующих конфликтов. Таким образом происходит расширение границ психологического анализа и углубление лиризма в повествовании.
В авторской стилистике можно с легкостью проследить наличие лейтмотивного образа, что также характерно для лирического повествования. Так, на протяжении всей сюжетной линии новеллы «Так и будет» автор удачно решает характерную для традиционной лирической прозы задачу нахождения предметно-образного адеквата тому или иному душевному состоянию героя. Делает он это с помощью лейтмотивного поэтического образа – сердца героя, сопровождающего своим биением каждый событийный поворот или состояние. К примеру, в самом начале новеллы, когда речь идет об окутавших место предстоящего действия тишине и покое, этот образ предстает так: «По миру ходит только стук сердца Ляшина, он не слышен, его чувствуют те, на чьи усталые лица с небесным дыханьем Создателя опускается роса» (С. 278). Но когда появляется опасность для жизни героя, чуткое сердце его также реагирует на происходящее: «Душа и сердце Ляшина ступают по невидимой тоненькой нити, соединяющей росным следом небеса и землю, Создателя и сотворенное Им» (С. 278).
Охватившее героев и всю окружающую их действительность напряжение в связи с предстоящим боем данный лейтмотивный образ иллюстрирует таким образом: «На всем пространстве под небесами можно услышать только биение сердца Ляшина, но услышать его может один лишь Бог. Но услышит ли Он его?» (С. 280). И чуть далее – перед самым началом боя: «Биение сердца Ляшина возникло над вершинами гор – оно было похоже на звук лемеха, отзывающегося на спокойные удары молота» (С. 280). И в финале, когда стало ясно, что бой так и не состоится – победило жизнеутверждающее начало, ритуально продемонстрированное юной Девушкой и седобородым Старцем в белых одеждах. Венчает новеллу объявление самой жизнеутверждающей из церемоний – свадьбы, сопровождаемое обобщающим возгласом: «Пусть всегда так и будет!». В рамках подобного финала автор советует: «Успокой свое сердце, Ляшин… Освободи свое сердце от тьмы – впусти в него свет» (С. 282).
В масштабах же всего романа лейтмотивным образом является обобщенный образ ушедших в мир иной, что накладывает свой отпечаток уже на само название произведения и прослеживается на протяжении всего повествования. Причем местами этот образ становится, по мысли автора, достаточно агрессивным: «Почему все ушедшие остались во мне, живом, почему те, кто уже обрел покой у Тебя, мне не дают покоя? Разве я вправе носить в себе боль и страдания тех, кто уже предстал перед Тобой?» (С. 280).
Вообще, подобные мистико-философские мотивы довольно осязаемы в романе и, наряду с этим, следует отметить максимально ощутимое присутствие образа Великого Бога. Причем, придерживаясь исторических реалий, автор постоянно подчеркивает религиозные предпочтения адыгов в сторону язычества. Практически в каждой новелле можно встретить упоминание о том или ином языческом ритуале или атрибуте. Одно из доказательств тому – образ одушевленной природы, часто вступающей во взаимодействие с человеком. Так, к примеру, в новелле «Татлеустен и Амида» лучшие друзья главной героини – все понимающие деревья, каждое из них имеет свой характер, свои мысли и настроение, которое тонко чувствует девушка. Либо подробно описанная в новелле «Предводитель» церемония приветствия утреннего солнца, где предрассветная молитва – как «время встречи со светом небес», а само солнце – как «взор Великого Бога».
В числе прочих художественных достоинств романа едва ли не в первую очередь следует назвать удивительный язык повествования – исключительный русский во всем его богатстве и разнообразии, в котором угадывается витиеватость и задумчивость адыгейского. Это гармоничное сочетание можно считать удачной находкой автора, столь органично осуществившего перевод с родного языка на русский.
Во время чтения последней прозы национального мастера Нальбия Куека создается то же впечатление, что и от просмотра картин знаменитого абстракциониста Сальвадора Дали: так же загадочно и немного непонятно, но маняще и глубоко.
Опубл.: Хуако Ф.Н. Последнее ... // Мат-лы второй заочной международной научно-практ. конференции «Актуальные проблемы гуманитарного развития региона». – Майкоп: изд-во «ИП Магарин О.Г.», 2011. – 211 с. – С. 114-120.
